Пётр Киле - Солнце любви [Киноновеллы. Сборник]
ПОЛИНА. Ирина Михайловна, у нас невозможно спрятаться. Служба безопасности обнаружила бы.
БЕЛЬСКАЯ. Вы уверены?
ПОЛИНА. Абсолютно.
БЕЛЬСКАЯ. Коли так, я не знаю, что делать. Придется сказать Ермилу. Возможно, это похищение. У него врагов достаточно.
ПОЛИНА. Ирина Михайловна, что если Юля сама устроила это похищение? То есть захотела скрыться.
БЕЛЬСКАЯ. Она у меня разумная девочка. Я вам еще позвоню.
Полина, разговаривая по мобильнику, выходит в сад, где увидела худую, сутулую фигуру профессора, который был так хорош в его взаимоотношениях с детьми.
ПОЛИНА. Скажите, Владимир Семенович, вы знали Морева достаточно хорошо?
КОРОБОВ. Да, вроде да. Он любит цветы и рисовал много в оранжерее.
ПОЛИНА. Он мог уехать с Юлей за границу?
КОРОБОВ. Думаю, нет.
ПОЛИНА. Почему?
КОРОБОВ. По очень простой причине. У него нет денег.
ПОЛИНА. А у Юли есть.
КОРОБОВ. Но это и разлучило их. То, что разлучило, не может соединить.
ПОЛИНА. Но куда-то они уехали?
КОРОБОВ. Вы мне не поверите: они просто остались там.
ПОЛИНА. Где там?
КОРОБОВ. В том мире, который возникал здесь, в саду, ведь недаром.
ПОЛИНА. В самом деле? Но там, это значит умереть здесь?
КОРОБОВ. Умереть здесь не значит ли воскреснуть там? Этот вопрос нельзя считать решенным.
Зазвонил мобильник у Полины.
ПОЛИНА. Простите.
ГОЛОС ПОТЕХИНА. Деборский заявил, что это мы их спрятали. Это мы им помогли бежать. Предлагает найти, пока не поздно.
ПОЛИНА. Стас уверяет, что в доме никого нет.
ГОЛОС ПОТЕХИНА. Деборский твердит: Юленьке ничего не будет. Она неподсудна, как и он. А художник - труп. Найдите их! Иначе вы станете заложниками в собственном дворце.
ПОЛИНА. Боже!
ГОЛОС ПОТЕХИНА. Хвастает. Он мне надоел.
Полина, заторопившись, прошла в дом.
Мансарда Ореста Смолина. Входят Марианна и Фаина Ивановна с вещами.
МАРИАННА. Зачем вы привезли меня сюда?
ФАИНА ИВАНОВНА. Хочешь уехать в деревню?
Фаина Ивановна спрятала вещи Марианны в дальний угол мастерской, чтобы не огорошить художника, а постепенно подготовить, небось, не выставит такую девушку из дома. Между тем они принялись наводить порядок в квартире, навели такой уют, что сразу стало ясно присутствие в ней женщины. Фаина Ивановна вышла за продуктами для приготовления праздничного ужина, когда пришел Орест. Он не мог узнать своего холостяцкого жилища. И тотчас почувствовал, что он не один.
СМОЛИН. Кто здесь?
В комнате рядом с кухней, предназначенной для прислуги, на кровати, полусидя, опустив голову на бок, спала Марианна. В это время в дверь позвонили, пришла Фаина Ивановна.
СМОЛИН.. Что случилось?
ФАИНА ИВАНОВНА. А ничего! Вам прислали то ли служанку, то ли натурщицу. А вы не рады?
СМОЛИН. Это же Марианна!
ФАИНА ИВАНОВНА. А кто же еще? А что она говорит?
СМОЛИН. Она спит.
ФАИНА ИВАНОВНА. Умаялась. Ну, я пойду. Закупила вам припасы. Разберетесь сами.
СМОЛИН. Сколько я вам должен?
ФАИНА ИВАНОВНА. Это на ее деньги. Евгения Васильевна собиралась написать письмо, да затруднилась. И махнула рукой. Я собрала ее вещи и привезла к вам. Не в деревню же ей уехать. Господа хорошие, а она виновата.
Фаина Ивановна ушла. В переднюю вышла Марианна, пунцовая со сна, как дети.
СМОЛИН. Хорошо, хорошо, Марианна, будьте, как дома! Я забежал на минуту. У нас будет время переговорить обо всем на досуге.
МАРИАННА. Не уходите! Ведь и мне придется уйти.
СМОЛИН. Куда?
МАРИАННА. Не знаю. На улицу.
СМОЛИН. Господи!
Входят в большую комнату, собственно мастерскую художника.
МАРИАННА. Воспользовавшись отсутствием жены, Игнатий взял меня.
СМОЛИН. Экий нахал!
МАРИАННА. Вы не знали?
СМОЛИН. Нет. Нахал! Недаром изображал сатира.
МАРИАННА. Впрочем, я не сопротивлялась. Стало быть, и я недаром изображала нимфу. Давно к этому шло. Вы же со своими рисунками подкузьмили его.
СМОЛИН. Прости.
МАРИАННА. Чего уж там! Мне только жаль, что не вы были моим первым мужчиной.
СМОЛИН. Я?!
МАРИАННА. Конечно. А теперь, после Игнатия, у меня неизбежно будет и второй, а там третий... Быть мне субреткой.
СМОЛИН. А если я?
МАРИАННА. Я бы привязалась к вам всей душой и уже никому бы не досталась.
СМОЛИН. Боже!
МАРИАННА. Как говорит Фаина Ивановна, я упустила мою фортуну.
СМОЛИН. Меньше б слушалась. Добро. Будь здесь хозяйкой.
МАРИАННА. Хозяйкой? Как это?
СМОЛИН. Видишь ли, я уже так хорошо тебя знаю, что не могу предложить тебе быть служанкой и даже экономкой. Это нелепо.
МАРИАННА. Отчего же? Это как раз мне было бы понятно, как играть роль модели.
СМОЛИН. Представим дело так: два человека поселились в одной квартире и ведут одно хозяйство. Вот и будь ты такой же полноправной хозяйкой, как и я. Тем более что у тебя теперь денег даже больше, чем у меня.
МАРИАННА. Мне дали отступного? Покрыли грех муженька?!
СМОЛИН. Это в порядке вещей, но к тебе, Марианна, не относится.
МАРИАННА. Как это?
СМОЛИН. Евгения Васильевна говорит, что, хотя ты считалась ее горничной, она всегда относилась к тебе, как к младшей сестре.
МАРИАННА. Я и есть ее младшая сестра, только сводная.
СМОЛИН. Откуда ты это знаешь?
МАРИАННА. Шептались кумушки. И ко мне относились иначе, чем к прислуге. Я и была рада - свободе, какой не было и у Жени. Ей приходилось учиться, а я присутствовала на ее уроках и все схватывала на лету, и читать и писать научилась почти что сама. Когда это обнаружилось, думали отдать меня в гимназию, но я была из крестьянской семьи и должна была жить в деревне, не в гимназию в Москве ходить.
СМОЛИН (присматриваясь заново к девушке). Недаром я замечал в вас сходство, даже не внешнее, а в стати и повадках.
МАРИАННА. Как! В ваших глазах я в самом деле ее сестра?
СМОЛИН. Да.
МАРИАННА. Как это может быть? (Завертелась и чуть ли не запрыгала по мастерской.) Поверить не могу!
СМОЛИН. Чему ты так радуешься?
МАРИАННА. Уж конечно, не тому, что я ее сестра. Это я знала, кажется, всегда. А тому, что вы поверили!
СМОЛИН. Это так важно?
МАРИАННА. Еще бы! Даже отец мой родной смотрел на меня, как на девчонку из дворни. Сестра держала при себе, как горничную. А в ваших глазах я ничем не хуже ее.
СМОЛИН. Так оно и есть. Я потому стал писать с тебя, когда застрял с ее портретом, что ты воплощала то, что она утаивает в себе, жизненность во всей ее непосредственности и силе. В ней сквозь внешний лоск проступала некая ущербность, что культивируют декаденты ради свободы чувств и духа.
МАРИАННА. Боюсь, теперь и во мне проступит эта ущербность. Была, как цветок; сорванный, хоть в фарфоровой вазе, скоро увянет.
СМОЛИН. Останешься в моих рисунках, как живая, влекущая сердца живых. Приступим к работе!
МАРИАННА. Как! Я к вам нанялась в служанки, а не в натурщицы.
СМОЛИН. Мне не нужны ни служанка, ни натурщица. Мне нужна ты, Марианна. Я даже буду подписывать, с кого писал. С Марианны... Как твоя фамилия?
МАРИАННА. Фамилия? Колесникова.
СМОЛИН. Колесникова?
МАРИАННА. У нас полдеревни Колесниковы.
СМОЛИН. Хорошо. Тебе надо одеться...
МАРИАННА. Как! Раздеваться не надо?
СМОЛИН. Пока не надо. Где твои маскарадные платья?
МАРИАННА. В доме на Каменном острове остались.
СМОЛИН. Надо привезти. Напиши записку к сестре, пусть Фаина Ивановна привезет.
МАРИАННА. К сестре? (Взглядывая на Ореста с мучитель-ной улыбкой.) Орест милый, этим не шутят.
СМОЛИН. Я и не шучу.
МАРИАННА. Она вам сказала?
СМОЛИН. Да. Отец ваш, будучи при смерти, признался.
МАРИАННА. Теперь он здоров, снова забудет.
Марианна заплакала и ушла в свою комнату.
СМОЛИН. Марианна!
МАРИАННА. Орест!
Марианна повернулась к нему, смеясь сквозь слезы. Он впервые обнял ее, а она, схватив его за голову, осыпала его лицо поцелуями.
СМОЛИН. Прекрасно, милая! Мне надо выйти из дома. Пиши записку. Я отдам ее посыльному.
МАРИАННА. Может, сам хочешь поехать на Каменный остров?
СМОЛИН. Может быть. Милый друг, я буду жить, как всегда, не обремененный ни службой, ни семьей, свободный художник.
МАРИАННА. Никто не покушается на вашу свободу, сударь. Вы свободны, свободна и я.
СМОЛИН. Разумеется.
Смеются.
Интерьер дома в стиле модерн. Морев и Юля нашли укрытие на башне за ширмой с изображениями в японском духе, не до конца раздвинутой, где находились кресла, как за кулисами, каковые при необходимости выносились и ставились в полукруг, как перед сценой, что и представлял из себя фонарь-башня. Нарядные шелковые жалюзи спускались до пола. Под ними-то они устроили себе пристанище. Юля была не в себе, но как? Как жаждущая любви и ласки юная особа, ничего более, и он не мог ей ни в чем отказать, взывать к разуму невозможно, ибо и сам упивался негой любви, впадая, быть может, как она, в безумие.
